Истории с оркестром

Старт долгожданного цикла «Истории с оркестром» — лучшего филармонического события сезона! — получился потрясающим (что было ожидаемо) и одновременно парадоксальным… Самая сильная часть позавчерашнего концерта — Эдисон Денисов («Живопись» для оркестра), и самая… нет, не слабая, но неоднозначная часть — тоже Эдисон Денисов (его оркестровка «Песен и плясок смерти» Мусоргского). Хотя в первую очередь тут важен уже сам факт пристального внимания к современным сочинениям. Поскольку вне специализированных фестивалей они у нас считаются эдаким необязательным бонусом в концертных программах… Но, к счастью, только не в смену Владимира Юровского! Вот уж кто понимает, любит, умеет лучшим образом представить актуальную музыку, вернуть из небытия незаслуженно забытую — и заразить своей увлеченностью зрителей. Ну и мастер составления программ виртуозный.

Если взглянуть на репертуар трех концертов нынешнего фестиваля, то может показаться, что ключевые его фигуры — Пушкин и Мусоргский, все сюжетные линии и темы так или иначе ведут к ним… Но для Юровского — и это сразу чувствуется уже во время первого выступления — важны и равноценны все авторы (и почти все они юбиляры этого года!), а главное стремление маэстро — показать неожиданные сближения, переклички и взаимодействия композиторов. Так чтобы музыку каждого мы сумели услышать по-новому (а порой и впервые).

И методы дирижер для этого использует неординарные. Так, «Живопись» Денисова он сыграл два раза — в начале и в конце первого отделения, поместив между исполнениями три ноктюрна Дебюсси («Облака», «Празднества», «Сирены»), и выбор этот неслучаен: между композиторами и их произведениями гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Оба музыкальные живописцы (причем Юровский подчеркнул, что неверно называть Дебюсси импрессионистом — тот скорее символист), создатели очень красочных произведений, в которых огромное значение имеет игра света и тени, в сочинениях обоих слышны отсылки и к Скрябину, и к Равелю, только Дебюсси, конечно же, предвосхищает, а Денисов ссылается. Так что прослушивание «Живописи» Эдисона Васильевича после «Ноктюрнов» стало поразительным психологическим опытом, позволившим еще острее воспринимать эту музыку. К тому же во второй раз она была представлена вместе с проекциями полотен друга композитора — художника Бориса Биргера, которому и посвящено произведение. Более того, по его картинам — «Натюрморт с индонезийской маской», портрет Денисова, «Красная комната», «Светящаяся обнаженная» — собственно, и была написана «Живопись» для оркестра, даже с использованием схожей техники: композитор будто ставит отдельные звуковые пятна — крупные массивные аккорды и тонкие сольные линии — которые постепенно сливаются в единое полотно: такова была и манера письма Биргера. Естественно, обо всем этом подробно и незаурядно поведал Владимир Юровский — оставалось лишь поражаться серьезности, комплексности подхода и наслаждаться «Живописью», которая рождала совершенно удивительные ощущения, особенно во время повторного исполнения, когда смотришь на нее будто с другого ракурса!

Тем более обидно, что впечатление от «Песен и Плясок Смерти» Мусоргского в оркестровке Денисова оказалось скомканным: композитор словно хотел добавить эффекта и саспенса, и получилось действительно эффектно и мощно, только вот вся истинная жуть и потусторонность, свойственная камерному исполнению под рояль, куда-то исчезла. Не спас положение даже выдающийся бас Ильдар Абдразаков — хоть на пиано от его великолепной вкрадчивой, замогильной интонации и впрямь становилось не по себе, однако «Полководец» просто потонул в оркестре, который на финальных словах певца «…чтоб никогда вам не встать из земли» будто забивал аккордами крышку гроба. Так что при всем почтении к Эдисону Васильевичу эта его оркестровка показалась не самой удачной, в особенности для вокалистов.

Зато две другие изначально фортепианные зарисовки Модеста Петровича — «Близ Южного берега Крыма» и «В деревне» — производили ярчайшее впечатление, в том числе благодаря изумительной оркестровке, сделанной немецким композитором Берндом Алоисом Циммерманом. Благодаря его остроумной работе как никогда отчетливо было слышно, что музыка Мусоргского намного опережает свое время. У него с Циммерманом, кстати, много общего, и это общее в основном печальное: оба страдали от депрессии, чувствовали себя чужими, композиторами-одиночками, оба были сломлены — каждый по своим причинам.

Циммерман вообще кажется человеком, который выпал из времени, ну или просто невовремя родился… Он вырос в католической среде — религия до самого конца играла большое значение в его жизни, воевал на стороне нацистской Германии, будучи убежденным в правоте страны и идеологии, затем пережил жестокий крах картины мира, что сломило его и в итоге привело к самоубийству в возрасте 52-х лет. Его предпоследним сочинением были наброски для оркестра «Stille und Umkehr» — в переводе «Тишина и обратный путь» или же «Тишина и возвращение». Это произведение, созданное композитором, для которого уже не было обратного пути, стало, пожалуй, самым трагическим и сильным переживанием нынешних «Историй с оркестром». За его внешней простотой кроются невероятно сложные технические задачи, для него характерны особые взаимоотношения исполнителей со временем — темпоритм должен быть идеально ровным и неизменным, а непрерывный джазовый бит ударных сродни то ли биению сердца, то ли работе кардиомонитора. Состав оркестра также необычный — почти без струнных, зато с расширенной группой деревянных духовых, пришлось даже изготовить специальный инструмент из подручных материалов — пилу, способную издавать ноту ре первой октавы… Было очевидно, что для Владимира Михайловича бесконечно важно досконально отразить замысел творца, отдать ему дань уважения не просто как талантливому оркестровщику, и в принципе протянуть ниточки к остальным героям «Историй». И ключевая его фраза первого вечера (лучше не скажешь!): «Важно, чтобы создавались связи между эпохами, композиторами, произведениями — это позволило бы вам слушать их по-другому».