«Сталь толедского кинжала ярко блещет в темноте…», — распевала я во весь голос драматичную до смешного Серенаду Борачио из фильма «Любовью за любовь». Благо, вагон первого класса поезда «Мадрид — Толедо» в ранний утренний час был пуст, как голова российского парламентария. Лишь порой бесшумно скользили по проходу услужливые стюарды с напитками-завтраком-газетами (не подумайте — эта ремарка не о том, какой я сноб, а о том, что даже за сутки до отправления купить билет второго класса решительно невозможно).
Вот, значит, вывожу я эти хренниковские синкопы, а на уме крутится имя Фейхтвангера и его «Еврейка из Толедо», больше известная у нас в стране под скромным названием «Испанская баллада». Подсознание мое порой выкидывает странные штуки, и вполне могло бы статься, что немецкий писатель и эта театральная серенада вообще никак не связаны, разве лишь через образ Толедо. И вдруг все звенья встали на свои места. В 1937-м Фейхтвангер провел два месяца в СССР, был принят Сталиным (а потом написал жуткую книгу «Москва. 1937», восхваляющую вождя народов в год апогея его злодеяний, причем, совершенно непонятно, как гуманист, интеллектуал, автор «Лже-Нерона» мог создать подобное — что за каша была у него в голове?). В тот же год на всю Москву гремела слава спектакля «Много шума из ничего» в Театре им. Вахтангова, в котором дебютировал как композитор Тихон Хренников — эта музыка имела такой успех, что была впоследствии переработана в балет «Любовью за любовь» на тот же сюжет, а потом зазвучала и в одноименном фильме. И вот когда Фейхтвангера спросили во время интервью, что в советской столице произвело на него самое сильное впечатление, тот ответил: «Дерзкая смесь джаза и Шекспира» — очевидно, как раз о вахтанговской постановке (тут герр Лион, кстати, дал маху — никакой это не джаз). Цепочка «Фейхтвангер — Хренников — Толедо» успешно замкнулась, я продолжила надрываться: «Если клятву не сдержала, если это было сном, сталь толедского кинжала разберется в остальном!»
А сталь-то была знатная. В те незапамятные времена, когда ахейцы осаждали Трою, в поселении на месте современного Толедо иберы и кельты уже ковали клинки. Там вооружал свою армию Ганнибал перед походом на Рим. Правда, его карфагенский «блицкриг» все равно закончился плачевно, а римляне получили господство над Пиренейским полуостровом. И уже через десять лет после окончания Второй Пунической войны некто Марк Фульвий, консул, отбив у племени карпетанов их поселение на берегу Тахо, основал там крепость Толетум, ставшую главной оружейной кузницей Великой Римской империи готов. Много воды утекло с тех пор, где ныне та сталь, что была лучше дамасской… В лавках мастеров еще можно отыскать декоративные ножи и церемониальное оружие, а на витринах сувенирных магазинов лежит сплошь дешевый Китай — «меч Сида» вам продадут за 70 евро.
Если смотреть на толедский Старый Город с восточного берега, со стороны замка Сан-Сервандо, он тоже поначалу кажется ненастоящим, эдакое сувенирное средневековье. Но по мере приближения к мосту и главным воротам Алькантара ощущаешь особые разлитые в воздухе запахи — древесины, свежеиспеченного хлеба, сладковатый тяжелый дух пыли с еще какими-то совсем уж неуловимыми оттенками, сплетающимися и образующими неповторимый аромат города. Наверное, именно так пахнет древность — аж оторопь берет. А под ногами-то виадук, в опорах которого еще сохранилась кладка времен императора Траяна! Идешь и живо представляешь, как сейчас выскочит тебе навстречу всадник — какой-нибудь идальго или даже римский кавалерист. Но взгляд, случайно брошенный на барельеф, высеченный на воротах, возвращает к реальности — поверх многовекового камня рукой уже нашего современника выведено страстное признание «te quiero!» Занятно — испанцы практически никогда не используют формулу «te amo», чтобы сказать о любви, только «te quiero», только «я хочу тебя». Пожалуй, в таких лингвистических мелочах и раскрывается характер нации (очень здорово об этом пишет Дойчер в книге «Сквозь зеркало языка»).
Однако эта чувственность и горячность часто приносила испанцам беду — даже в те времена, когда самих «испанцев» как народа не существовало. Именно о том повествует известнейшая легенда Толедо: как последний вестготский король Родриго увидел однажды купание в Тахо прекрасной Флоринды Ла Кавы, дочери графа Юлиана, возжелал ее и обесчестил. А оскорбленный Юлиан, чтобы отомстить за позор, призвал в Испанию полчища мавров, наголово разбивших вестготское войско и воцарившихся на полуострове. До сих пор в Толедо туристам показывают часть берега под навесом скалы, называемую «Баньо де ла Кава» — Купание Кавы. История, однако, отнюдь не местечковая — трагедия короля, бесславно потерявшего свое царство, была ярко воспроизведена в драме Лопе де Вега «Последний гот Испании», а впоследствии кого только ни вдохновляла на творчество от Пушкина и Скотта до Ирвинга и даже Генделя.
Второе же по популярности толедское предание — о возлюбленной другого короля, кастильского, Альфонсо Восьмого, прелестной Ракель (для нее всё также плохо закончилось). Она и есть та самая «Еврейка из Толедо», которую увековечили и Лопе де Вега, и Грильпарцер, и Лион наш Фейхтвангер. Есть в его романе удивительный, коронный фрагмент: «Под властью ислама испанским евреям жилось так привольно и хорошо, как не жилось никогда после крушения их собственного царства… Больше трёх столетий длилось такое процветание. Затем налетела грозная буря и разметала всё». Из нашего дня это звучит необычно и парадоксально, хотя факт — именно при арабском владычестве испанские евреи переживали «золотой век». Сказать, что после христианской Реконкисты (и учреждения инквизиции) их положение ухудшилось, — ничего не сказать. Потому из одиннадцати некогда существовавших толедских синагог уцелели всего две. Зато одна из них, известная как Санта-Мария ла Бланка, старейшая в Европе, 12-го века.
А всего в десяти минутах ходьбы от нее, в самом сердце города, стоит величайший в Европе готический храм — Кафедральный собор Толедо, громадный, как два венских Святых Стефана. В нем «всё слишком» — слишком огромное, слишком украшенное, слишком много там сокровищ от картин Эль Греко и Караваджо до гигантской дароносицы из золота и бриллиантов. В кадр он тоже не влезает, единственная часть, целиком доступная для взгляда — главный фасад из трех порталов. И совершенно непонятно, как в принципе собор помещается, будто вырастает из-под земли, в этом квартале маленьких улиц, где дома громоздятся, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи они незатейливы и по-мавритански строго молчаливы, зато поражают изяществом внутренних двориков, с фонтанами и садами, будто учат нас арабской мудрости: если твоему дому кто-то завидует, то рано или поздно он будет разрушен.
Мощеные улочки и проулки — узкие настолько, что два пешехода там не разойдутся, и по которым умудряются гонять автомобилисты — сплетаются в один колоссальный лабиринт с крутыми подъемами и спусками. Пока будешь кружить по нему, забудешь про всё, и кажется, будто время повернулось вспять, — где Толедо еще «корона Испании и свет всего мира» и смотрит свысока на заштатный городишко Мадрид со своего горного плато с отвесными скалами, а не ведет сонную провинциальную жизнь в излучине изумрудной Тахо. Что тебе снится, старый Толедо, в час когда полуденное светило поливает горчичным соусом твои потные, знойные мостовые? То знал, наверное, наш «солнечный гений» русской поэзии Константин Бальмонт — он посетил Толедо в апреле 1900-го и, поняв, прочувствовав перипетии его судьбы, увековечил их в своем двадцатистишье:
Город-крепость на горе,
Город-храм,
Где молились торжествующим богам, –
Я тебя хотел бы видеть на заре!
В час, когда поет свирель,
И зовет, –
В час, когда, как будто, ласковый апрель
Дышит в зеркале дремотствующих вод.
В дни, когда ты был одним
Из живых,
И разбрасывал кругом огонь и дым,
Вместе с криками призывов боевых.
Город зримый в высоте,
Между скал,
Безупречный в завершенной красоте,
Ты явил свой гордый лик и задремал.
Ты, сказав свое, затих,
Навсегда, –
Но поют в тебе отшедшие года,
Ты — иссеченный на камне мощный стих.
